Черный цветок - Страница 52

К оглавлению

— О. Уже лучше. Хлыст, тебе как?

— Плохо. Азарта нет в глазах. Ты жить-то хочешь, змееныш?

— Хочу.

Безобразное лицо Рубца мелькнуло и пропало.

— Ворошила, может его погреть? Он хоть шевелиться начинает.

— Не надо, — ответил Ворошила.

— Уйдите все! — рявкнул Полоз, — мне надо остаться с ним вдвоем.

Есеня сразу понял, что нужно Полозу, еще до того, как все разошлись.

— На старом дубе, наверху, в трещине, — сказал он, и слезы потекли у него по щекам — он не хотел умирать. Он хотел пойти с Полозом в Урдию, он хотел открыть медальон!

— Какой же ты дурак, Жмуренок! — фыркнул Полоз, — если его еще не нашли, так это потому, что им и в голову не приходит, какой ты дурак!

— Почему?

— Потому что! Потому что там его можно найти! Прятать надо так, чтобы найти было нельзя!

Есеня кивнул: действительно. Как он раньше не подумал — прятать надо так, чтобы найти было нельзя.

— А как это?

— Например, зарыть в землю.

— А еще?

— Бросить в воду. Но тогда и сам не найдешь. Замуровать в стену, заделать в глину. Чтоб он был… как иголка в стоге сена, понимаешь? Даже если знаешь, где искать, все равно найти не сможешь. И тем более, случайно не наткнешься.

— Понятно, — ответил Есеня — так хорошо все понятно, и что происходит вокруг, и как надо прятать медальоны, и как устроен мир. Ему представилась нагретая добела заготовка в горне, на белых углях — раскаленных углях. И щеки почувствовали жар, идущий от горна, будто он приблизил к нему лицо.

— Бать, вынимай, вынимай! Это пережог, вынимай! — крикнул он отцу, который зажимал заготовку щипцами.

— Полоз… — подошел Ворошила, — он скоро потеряет сознание. Полоз, попробуй. Я знаю, ты не любишь… на своих…

— Да толку-то? Я не могу заставить его… хотеть… Я могу только…

— Я знаю. Он хочет, Полоз, он просто не верит. Это поможет, я знаю.

— Хорошо. А вы тоже… что вы скисли? Идите сюда. Пейте, ешьте. Смейтесь, наконец! — крикнул Полоз, и никакого веселья в его голосе не было. Мама Гожа подошла и вытерла слезу передником, — Гожа! Улыбайся!

— Да, я улыбаюсь. Воробушек, и ты улыбайся, слышишь?

Есеня слышал ее, но не понимал, чего она хочет, и что она делает рядом с горном, в кузне. Белое пламя облизывало ему щеки — не больно, просто горячо, мехи раздувались и дышали, и он хотел дышать так же, как они, и завидовал, что для них это так просто: вверх — вниз.

— Жмуренок, как тебя называли дома? — Полоз тряхнул его за плечо.

— Есеня, — выговорил он.

— Как? Есеня? — переспросил он и рассмеялся. И вслед за ним рассмеялись остальные.

— Есеня! Твое здоровье, Есеня! — сквозь смех выкрикнул Хлыст.

Наверное, в этом и было что-то смешное, во всяком случае, Есене так показалось, и он хохотнул.

— В глаза мне посмотри, — вдруг велел Полоз, и Есеня не смог ослушаться. Кузня отъехала в сторону, жар горна отодвинулся, и холодные змеиные глаза впились ему в лицо. Полоз смотрел на него не мигая, и вскоре Есеня увидел, как между тонких широких губ мелькнула ленточка раздвоенного трепещущего языка. Голова змея качалась перед ним на гибкой шее, и крупные ороговевшие пластинки чешуйчатой кожи отражали свет огня — или заката? Тяжелый взгляд тянул к себе, и Есеня почувствовал сонливый, опустошительный восторг — блаженство, пьяный дурман. И оторваться от этого взгляда мог только ненормальный, так это было хорошо.

— Жить. Ты будешь жить. Ты должен жить, — шуршал голос змея, и раздвоенный язык шевелил воздух, — ты хочешь жить.

Голова змея то приближалась, то отдалялась — треугольник со срезанными углами. Есеня хотел раствориться в этих неподвижных глазах, нырнуть в них — они несли успокоение и прохладу. И, наконец, почувствовал, как устремляется к ним, как глаза вбирают его в себя, втягивают, словно воронка, и в то же время он понял, что проваливается, что его кружит какой-то непонятный вихрь. Словно он распался на две части, одна из которых тянулась к змею, а другая неслась в пропасть.

Есеня очнулся на солнце, около костра. Он был одет в сухую длинную рубаху — явно, чужую, завернут в одеяло, под головой лежало что-то мягкое, вроде перины, а под ногами — что-то твердое и теплое, похожее на нагретые камни. Жара он не чувствовал, но не мог пошевелить и пальцем. Кто-то поднес к губам кружку, но у него не хватило сил даже глотнуть, даже закашляться.

Проспал он не меньше суток. Просыпался, пил, и засыпал снова. И окончательно выспался к вечеру следующего дня.

— Е-се-ня, — глумливо пропищал над головой кто-то.

Есеня приоткрыл глаза и увидел Хлыста, который водил прутиком по его щеке.

— Воробушек, — рядом присела мама Гожа, — проснулся!

— Ага, — ответил Есеня.

— Покушаешь?

— Ага, — снова ответил он и понял, что от голода сейчас просто умрет.

У костра собирались разбойники, сами разбирали миски и наваливали в них кашу. Мама Гожа приподняла Есене голову, подоткнув подушку, и поставила горячую миску ему на грудь. Он потянулся к ложке, но рука бессильно упала на одеяло.

— Лежи, лежи, я сама тебя покормлю.

Жевать и то было трудно, челюсти почему-то не ворочались, словно кто-то дал ему по зубам, а разбойники потешались над ним всю трапезу.

— Ути-путеньки! Есе-е-е-ня!

— Как там наши маленькие? Кушают кашку?

— Ротик открывай, деточка! За мамку, за батьку!

Есеня засмеялся и подавился кашей. Мама Гожа вытерла ему рот, и продолжила. Наелся он, однако, быстро: не смог одолеть и половины миски.

— Жмуренок, — вскочил Хлыст, — а у нас тут есть кое-что для ослабленных.