Черный цветок - Страница 37

Есеня рассказал им о том, как залез в башню, и разбойники, жарившие хлеб на тонких прутиках, слушали его, раскрыв рот. Не верили, хотя он на этот раз нисколько не преувеличивал, но все равно слушали.

— А как там у него в башне? Красиво? — Забой вытянул шею, и глаза его горели, как у мальчика, слушающего сказку.

Есеня устал расписывать богатство комнат Избора, и они снова не верили ему, и снова слушали, затаив дыхание. И про озеро прямо в комнате не поверили, и про девок на изразцах. Когда же рассказ его дошел до медальона, разбойники насторожились, и снова не поверили, но на лицах их появилась такая тоска, что Есеня чуть не сказал, что медальона у Избора нет, и что он знает, где он. Но вовремя удержался.

Спать в шалаше на мягких шкурах, постеленных поверх толстого слоя лапника, было тепло, но дым от курившихся в углу трав не давал покоя. Оказалось, эта трава помогает от комаров, и без нее в лесу уснуть невозможно.

Есеня проснулся раньше всех, далеко за полдень: вольные люди уже не казались ему мрачными и враждебными, и долго валяться он не мог — любопытство толкало его наружу, откуда раздавались голоса, и слышался запах еды. Он осторожно выбрался из шалаша, чтобы не потревожить остальных — лежали они бок о бок, на четверых места явно не хватало — и посмотрел вокруг. День стоял пасмурный, слегка накрапывал дождь. Первое, что увидел Есеня, был большой очаг с чугунной плитой, прямо посреди леса, между двух деревьев, под навесом. Вокруг бродили пестрые куры и красивый, разноцветный петух. Там же, под навесом, сушилось белье, и большая, полная женщина месила тесто в деревянном корыте.

— Ой! Птенчик! — она оторвалась от корыта, широко улыбнулась и вытерла мягкие белые руки о передник, — воробушек!

Есеня осмотрелся вокруг и с ужасом понял, что воробушек — это он сам и есть. Женщина была очень красивая, с яркими добрыми глазами, изломанными бровями двумя удивленными домиками, круглыми румяными щеками, и Есеня вдруг подумал, что Чаруша лет через десять станет такой же — уютной, упругой, и у нее будет такая же огромная грудь. Только ростом она поменьше.

Женщина зычно рассмеялась, глядя на то, как Есеня оглядывается по сторонам, и, несмотря на то, что она годилась ему в матери, он довольно грубо ответил:

— Какой я тебе воробушек?

— Да кто ж ты еще! Иди, умойся. К ручью — прямо, там мостки есть. На обед ты уже опоздал, но каша еще не остыла, так что давай быстренько.

Есеня без труда нашел ручей шириной в десяток шагов, и, опустившись на четвереньки на бревенчатых мостках, долго рассматривал свое отражение — лохматое и заспанное. Но, сколько не старался, сходства с воробушком не находил — напротив, пробившаяся за несколько дней щетина делала его очень взрослым и солидным. Он потянулся к воде, смочил пальцы и аккуратно протер глаза — уж больно погода была отвратительной, а вода — холодной.

Тяжелый и неожиданный пинок под зад столкнул его с мостков — Есеня не успел опомниться, как оказался в глубоком ручье, и нахлебался воды, сразу не сообразив встать. Он побарахтался немного, пока не нащупал ногами дно — вода доходила ему до пояса.

— Ты как моешься, сопля? — на мостках, широко расставив ноги, стоял незнакомый ему разбойник — низкорослый, кривоногий, но широченный, с длинными руками, лысый и рыжебородый.

Есеня откашлялся и стиснул кулаки — вот сволочь!

— Вот я ща вылезу, — прорычал он.

Разбойник, расхохотавшись, показал Есене козу, а когда тот попытался кинуться на обидчика, легко толкнул его обратно в воду, ударив пяткой в грудь. Есеня опрокинулся навзничь, подняв тучу брызг, и долго махал руками, чтобы подняться.

— Пока льда нет — моются каждый день, полностью, — хмыкнул разбойник, нагнувшись, — запоминай. Никто твою вонь здесь нюхать не станет. Мы не свиньи, мы вольные люди.

Он разогнулся и, еще раз показав козу, развернулся и скрылся в прибрежных кустах. Есеня скрипнул зубами, плеснул в лицо воды и выбрался на мостки. С него струями лилась вода, и холодный воздух тут же пробежал по телу мурашками. Вот сволочь! Обидно было до слез. Чего, не мог словами сказать? Теперь вся одежа промокла. Интересно, а есть у него с собой что-нибудь на смену? Все равно не достать — котомку он положил в головах, и чтобы ее вытащить, надо всех разбудить. Хорошо хоть сапоги надевать не стал — пошел босиком. Есеня разделся, отжал вещи, натянул их на себя обратно и, ругаясь, побрел к очагу — настроение сразу испортилось.

— Что, искупал тебя Брага? — рассмеялась женщина, заметив его приближение.

Есеня ничего не сказал и хотел гордо пройти мимо, но она остановила его.

— Есть чего переодеть-то?

Он покачал головой.

— Иди сюда, воробушек, дам фуфайку. Походишь, пока высохнет. Я и постираю заодно, засалилась уже рубаха-то.

Есеня не стал отказываться, и, хотя чувствовал себя в короткой фуфайке с голыми ногами не очень уверенным в себе, это было гораздо теплей, чем без нее.

Женщину вольные люди называли «мама Гожа»: пока Есеня наворачивал кашу с салом, сидя у остывающего очага, под навес пришли двое разбойников, принесли дров, и пощипали из корыта сырого теста, бросая на Есеню косые взгляды. Ему хотелось спрятаться где-нибудь — уж больно вид у него был несерьезный для первого знакомства. У одного из них было изуродовано лицо — без бровей, ресниц и губ, с глазами-щелками, с плоским носом, все в странных рытвинах и темных, синеватых пятнах: зловещий его вид слегка Есеню напугал.

Вскоре мама Гожа, узнав, что он — сын кузнеца, нашла ему занятие: поправить погнутые крышки у котелков и сковородок, чем он и занимался почти до самого ужина, под одобрительными взглядами своих соседей, проснувшихся и проголодавшихся. Есеня, наконец, достал свою котомку и оделся — конечно, мама положила ему смену одежды: шерстяную рубаху и теплые черные штаны.