Черный цветок - Страница 120

120

— Медальона у него не было, — поспешил добавить Жидята.

— Это точно?

— Его обыскивала стража, а не тюремщики, с ними всегда можно договориться. А еще… У нас тут что-то вроде военного положения. Они ждут, что мы откроем медальон. Набирают по деревням новых стражников, а всех ущербных из деревень отправляют по домам.

— Они преувеличивают наши возможности… — с горечью сказал Полоз.

— Они перестраховываются, — пожал плечами Жидята, — но это значит также, что медальона у них нет.

— Я думаю, это дело времени, — Полоз сжал губы.

— В этом никто не сомневается. На послезавтра назначен малый сход.

— Ты что? — Полоз привстал, — почему я ничего не знаю?

— А где ты был? Никто не верил, что ты жив.

— И что мы будем обсуждать?

— Жмуренка и медальон, — ответил Жидята, — что нам еще обсуждать?

— Где будет сход?

— Здесь. На послезавтра — потому что раньше не все успеют подойти. Давай-ка я поставлю самовар, поешь, попьешь чаю и спать. Лицо-то у тебя белое совсем.

Жидята встал и подкинул дров в печку, старательно отводя глаза.

— Есть не буду, а чаю попью, — сказал Полоз и решился спросить, — ты про Жмуренка что-нибудь узнавал?

— Его допрашивает Огнезар, сам. От меня просто шарахались, когда я пытался что-нибудь выяснить. Он же у нас государственный преступник номер один. В лоб, за деньги, никто ничего не скажет. Знаю, что в общей камере его нет. Они тоже не дураки, разбойников в тюрьме не меньше полусотни, лагеря по три раза за зиму меняли места.

— Из наших есть кто-нибудь? — спросил Полоз.

— Нет, вы сразу ушли далеко и с провиантом. Они ослабить нас хотят, они боятся… Так что Жмуренок в одиночке, скорей всего. Это же психологически очень давит. В камере и поддержат, и перевяжут, и покормят. Он же ребенок еще, как ему там, одному-то? — Жидята шумно сглотнул, — я ж с пеленок его знаю…

— Я попробую завтра, по своим каналам, — вздохнул Полоз, — а что Жмур?

— Жмур лежит четвертый день.

— Ранен?

— Нет, оглушили слегка. Он… он переживает. Знаешь, у ущербных ведь тоже душа болит. Как умеет, конечно, но болит. Может, сильней, чем у нас. Когда ее рвут-то в разные стороны. Нормальный человек бы поплакал, а он — не может.

Полоз вздохнул: обрубок души. Не душа, а ее обрубок. Говорят, отрубленная рука болит всю жизнь. И ничего с этим не сделаешь — не вылечишь, припарку не положишь. Может, и у Жмура так же? Души нет, но она болит?

Тюремщик сидел перед Полозом и пил пиво — он привык к своей работе, он привык рассказывать родственникам об арестантах, он оставался спокойным и невозмутимым. Полоз дождался, когда хозяин пивной отойдет от их стола, пригубил пиво и спросил, стараясь не привлекать к себе внимания.

— Узнал?

— Узнал… Трудно было — он в холодной. Его допрашивает сам Огнезар. А каты, знаешь, народ не очень разговорчивый, — тюремщик вздохнул.

— Сколько? — устало спросил Полоз. Внутри все дрожало — ну же! Все еще допрашивает?

— Ну, пару серебряников накинь.

— Возьми, — Полоз выложил из кармана три серебряника и припечатал монетки к столу.

Тюремщик посмотрел на них, две сгреб рукой, а третью пальцем подвинул обратно Полозу.

— Мне лишнего не надо. Пока от него ничего не добились. Кат говорит, Огнезар нервничает. Он думал, что парень быстро сломается, начинал помаленьку. Тот и вправду едва не сломался поначалу. Его в первый день тридцать часов без воды в кандалах держали, к стене прикованного, в холодной, а потом сразу мучить начали. Конечно, мальчик испугался. Но потом ничего, взял себя в руки, смирился, что ли…

— Сильно мучают? — спросил Полоз, стараясь оставаться равнодушным.

— Вчера на дыбе три четверти часа висел, восемнадцать ударов кнутом выдержал.

Полоз охнул и закусил губу. Это слишком, для мальчика — это слишком. Что же, благородный Огнезар не видит, что перед ним ребенок?

— Так его — плетками по ранам от кнута. И угли горячие туда же, да по старым ожогам. Его в застенок ведут — он боится: плачет, рвется. А как Огнезара видит, губёнку закусит, сожмется весь и молчит.

Полоз скрипнул зубами и стиснул кулаки. Мелькнула мысль напасть на Огнезара, когда тот поедет домой. Хороший бросок гири цепа, и никакая охрана ему не поможет. Впрочем, смысла это не имело: они боятся, что медальон откроют, и подлорожденного мальчишку не пожалеет никто. Огнезара быстро сменит кто-нибудь другой, не менее хитрый и жестокий.

— Я могу поговорить с катом?

— Нет, он живет при тюрьме. Его никуда не выпускают сейчас, приказ благородного Огнезара. Могу передать что-нибудь. Еды хорошей, одежды… Но ничего запрещенного — сам на дыбе окажусь назавтра.

— Да. Конечно, — Полоз вскинул глаза и полез в котомку, — у меня есть… Вот…

Покупки показались ему такими жалкими, даже циничными.

— Тут молоко, он любит молоко. И гусятина. Ты попроси кого-нибудь, пусть его покормят, а?

— Покормят, не беспокойся. Но лучше бы ему курицы вареной, а не гусятины. И яблок.

— Я завтра принесу. Ты спрашивай, каждый день спрашивай, ладно?

— Если спросят, кто передал?

— Жмур, — не задумываясь ответил Полоз.

— Да, чуть не забыл. Ищут его мать и сестер. Благородный Огнезар сначала хотел его пытками отца припугнуть, но подумал и решил, что этим его не проймешь — поздно. Мальчишка еле дышит. Если не его, а отца пытать начнут, он только вздохнет с облегчением. А мать — она мать и есть…

Полоз вышел из пивной на главной площади, и взгляд его уперся в белое полотно размером в сажень — Жмуренок смотрел на него виновато насупившись. Полоз запрокинул голову — на портрете, нарисованном черной краской, ему привиделись янтарные глаза с зелеными прожилками. Он посмотрел на желто-серую тюрьму за высокой оградой… Пятьдесят шагов, всего пятьдесят шагов…

120