Черный цветок - Страница 39

Тихих шагов он не услышал, и замер, когда над ним склонилось белое, широкое лицо.

— Воробушек? — спросила мама Гожа вполголоса, — встать не можешь?

Он хотел ответить, что он не воробушек, но рыдание вырвались из груди само собой.

— Давай помогу, на коленки вставай сначала. Держись за шею-то.

Она подняла его, взяв за подмышку, и Есеня снова заскулил от боли. Но до очага было всего несколько шагов, мама Гожа посадила его спиной к теплой стенке и зажгла лампу над головой.

— Ну что ты плачешь? Больно?

— Нет, — всхлипнул Есеня.

— Ой, батюшки… — она всплеснула руками, — Рубец вообще меры не знает. Давай-ка быстренько, пока никто не видел.

Есеня опустил голову, и с ужасом заметил, что намочил штаны. Он закрыл лицо руками и разревелся в полную силу.

— Тихо, ничего страшного. Твои как раз высохли, а эти я сейчас застираю, никто не догадается.

Она раздела его, умело и быстро, как будто ей приходилось делать это каждый день, натянула на него сухие штаны и убежала к ручью. Бегала она легко, как молодая. Есеня ревел до самого ее прихода, пока она не села рядом с ним и не положила его плечи себе на колени.

— Ну что ты, воробушек? Что ты плачешь-то? Обидно?

Он закрутил головой:

— Мой батька не такой, он все врет! Все врет!

— Ты успокойся. Ты же взрослый парень, что ж ты как маленький, ничего не понимаешь?

— Это же неправда!

— Тихо. Послушай, что расскажу. Ты Рубца уродом больше не называй, хорошо? Он очень обижается, все знают. Ты представь, как с таким лицом жить-то человеку?

— А ему можно про моего батьку?

— Слушай. Лет двадцать назад это было. Твой батька убил благородного господина…

— Да ты что! Как это мой батька кого-то убил? Ты что!

— Помолчи, воробушек, — мама Гожа прижала палец к его губам, — его стража искала, всех вольных людей по всему лесу с мест сняла. У них это дело чести — если благородного убивают, они всегда доискиваются, не успокаиваются, пока не найдут. Я тогда девочкой совсем была, лет шестнадцать всего, меня Полоз уже давно с собой к вольным людям увел, я же сестра его.

— Ты — сестра Полоза? — Есеня фыркнул.

— Да, что ж тут удивительного? Мы тоже с места снялись, и дальше в леса ушли, но есть-то надо что-то, зима была на носу. Рубец и батька твой ходили в кузницу, к отцу Жмура, то есть, к твоему деду — он им покупал муку, а они потом ночью забирали. Там их стражники и прихватили. Верней, не совсем так. Жмур в подполе прятался, а Рубец попался. Ну, они знали, что он со Жмуром из одного лагеря, стали пытать его — куда лагерь ушел. Лицо над горном горящим держали, и мехи раздували. Рубец им ничего не сказал, ни отца твоего не выдал, ни нас. Жмур сам к стражникам вышел, не мог смотреть, как его друга мучают. Рубец сознание потерял, они думали — он умер, там и бросили. Да и ловили они Жмура, на Рубца им наплевать было. Вот так…

— И… и что дальше? — Есеня задохнулся.

— Что дальше? Дальше батька твой кузницу в городе открыл, женился, ты родился…

Есеня сжался в комок и хотел сказать, что все это вранье, но понял: можно было и раньше догадаться. Отец никогда не улыбался, никогда не пил, никогда не нарушал закон и копил деньги. Благородным кланялся, особенно Мудрослову… Слезы снова закапали из глаз — он сын ущербного, его отец ненастоящий человек. Почти не человек. Вот почему он ничего не понимал в булате, и в чертежах Есени…

— Ты на Рубца зла не держи, он не понял, что ты этого не знаешь. Здесь к ущербным еще хуже относятся, чем в городе. Потому что знали их… живыми. Они Жмура помнят таким, каким он двадцать лет назад был, помнят, и уважают, и тебя приняли, потому что ты — кровь его, того Жмура, которого они знали. А его-ущербного они знать не хотят, будто и не существует его вовсе. Потому что это уже не Жмур. Мы же все этого боимся, больше, чем смерти боимся. Это — как судьбу от себя отвести, чтоб не заразиться, чтоб не знать об этом, не помнить об этом.

Она погладила Есеню по голове и поцеловала в лоб.

— Ты не плачь, воробушек. В этом же ничего страшного нет, что было — того уже не вернешь. Все знают, что дети ущербных нормальными рождаются.

— Значит, мой отец был совсем не такой? — спросил Есеня и повернулся, чтобы видеть ее глаза.

— Не такой, — ответил голос разбойника с другой стороны — под навес зашел Рубец.

Есеня попытался вскочить — пусть он был неправ, и уродом называть Рубца не стоило, но злости от этого не убавилось.

— Тихо, — Рубец растянул безгубый рот в подобии улыбки и присел на корточки, — извини. Я не знал, что ты про Жмура не знаешь. Я бы промолчал. А так — действительно, оскорбление за оскорбление. Все честно. Поэтому я первый пришел.

Есеня проглотил слезы и понял, что ему тоже надо попросить прощения, иначе… это будет уже не честно. И, хотя делать этого вовсе не хотелось, выдавил:

— Ты тоже извини. Я не знал, что тебя пытали…

— Никогда не прощу твоему батьке, что он вышел к ним. Я напрасно без лица остался, а мог бы его спасти. А так получилось, что он меня спас. Хочешь, я расскажу тебе, каким был твой отец? По-настоящему?

Есеня кивнул.

На следующее утро Есеня искупался вместе со всеми, и это было бы весело, если бы не синяки и ссадины от сапога Рубца, над которыми потешались разбойники. Да еще и пол-лица заплыло фиолетовым синяком. Сначала Есеня обижался, а потом подумал, что это и вправду смешно. Ребра и поясница ныли и отзывались острой болью на каждый шаг и неловкое движение, но, слушая насмешки со всех сторон, пришлось терпеть и делать вид, что все в порядке.