Черный цветок - Страница 10

К вечеру, на четвертой отливке, он в первый раз УВИДЕЛ. Он увидел движение шлака, он понял, что происходит внутри тигля, он заметил даже узор! Мудрослов переставал раздувать мехи в тот момент, когда тигель начинал проседать, и именно этого момента Есеня и ждал. Но вдруг что-то произошло — узор, все более и более заметный, начал растворяться, исчезать, и можно было не сомневаться — в тигле теперь варился низкосортный чугун.

Поздно! То ли он раздувал мехи не слишком интенсивно, то ли, наоборот, чересчур старался. Он вынул тигель из горна, и поставил его в угол — можно не смотреть, ничего не получилось. Одна секунда — и вместо бесценного булата получается чугун. И эту секунду надо почувствовать!

Отец посмотрел на результат, многозначительно кивнул, и ушел ужинать. Есеня загубил еще пару штук — теперь он неправильно охлаждал отливку. Это был уже не чугун, но еще и не булат — как он ни старался, остывание сверху шло быстрей, и «грязь» уходила в центр отливки.

Он все делал, как Мудрослов! Он таращился на остывающие угли до боли в глазах! У него обгорело лицо — он силился рассмотреть, что происходит внутри тигля. Он чувствовал, как подрагивают угли, ему казалось, он слышал, как потрескивает металл, превращаясь в мягкие кристаллы, и как дорожки этих кристаллов бегут от стенок тигля внутрь.

— Ты спать пойдешь? — спросил отец, заглянув в кузницу, когда совсем стемнело.

— Пойду, — ответил Есеня со злостью.

— Хватит. Столько угля коту под хвост!

— Да.

Только к исходу вторых суток, к утру у него получилось. Не хуже, чем у Мудрослова! Он снова обжег пальцы — ему не терпелось пощупать отливку, хотя Есеня уже знал, что это — булат. Он чувствовал это по тому, как тот остывал. Он чувствовал, он понял, и теперь мог, наконец, исправить те ошибки, которые допускал Мудрослов. Тигель — толще, стенки — чуть менее шероховатые, и горячей, в горниле должно быть намного жарче!

— Сколько можно? — отец зашел к нему перед завтраком, — иди прочь отсюда!

— На, — Есеня кинул ему в руки отливку, похожую на только что выпеченную булку, — надеюсь, угля теперь не жалко?

Отец долго рассматривал кусок металла, стучал по нему, и даже попробовал получить искру на точиле. Он ничего не сказал. Он не столько удивился, сколько задумался. Есеня считал, что отец разозлится на него, и начнет орать — его всегда раздражали попытки Есени добиться чего-то сверх положенного. Но отец задумался и… огорчился. Не из-за того, что Есеня доказал ему свою правоту. Из-за чего-то другого. Ему показалось, что отец жалеет его. Это было так необычно, так неожиданно, что Есеня подумал, будто ошибается.

— Делай, что хочешь, — проворчал отец и ушел.

Лечь спать сейчас, когда дрожащие руки чувствовали металл, когда наитие тонкой иглой кололо грудь, когда в воздухе витало понимание? Есеню слегка потряхивало от волнения и недосыпа, в голове что-то сдвинулось, и происходящее казалось ему не вполне реальным. Он смотрел на стены кузницы, на открытую широкую дверь, на солнечные лучи, падающие на утоптанную землю двора, и думал, что все это — сон. Реальным был горн и белый огонь в нем. И тонкие жилки, пронизывающие металл.

Он сделал две отливки. Он не стал показывать их отцу — тот бы все равно не понял, чем они лучше тех, что изготавливал Мудрослов. Даже если бы распилил. А всего-то и надо было, что обложить горнило кирпичом со всех сторон, да чуть-чуть изменить форму тигля — сделать его ниже и шире. Почему Мудрослов этого не понимал? Ведь это же так просто!

Время подошло к ужину, и Есеня, пару раз ковырнув кусок курицы в тарелке, уронил голову на стол и уснул.

Проспал он без малого сутки, а потом принялся за кинжал. С кувалдой он управлялся неважно, молотком-ручником владел и вовсе отвратительно, зато в закалке и заточке ему не было равных, да и протравка у него всегда получалась отлично.

Приходили стражники, спрашивали про вечер в кабаке, но Есеня соврал, что подобрал на улице девку и провел с ней остаток ночи. Наверное, ему поверили — выглядел он солидно, в кузнице, с молотом в руках — ни дать, ни взять, опора для матери и надежда отца.

С кинжалом он возился долго, примеривался, перед тем как ударить — испортить отливку было жалко. Рисунок, который он изобразил прямо на полу, несомненно, выглядел совершенней, чем то, что вышло у него на самом деле. Еще день Есеня потратил на рукоять.

Надо сказать, ему очень нравилось то, что он сделал. Может, выглядел нож не так красиво, как хотелось, но гвозди перерубал с легкостью и был острым, как бритва. Отец издали посмотрел на его работу, но даже не взял кинжала в руки, презрительно смерив сына взглядом. Обидно стало до слез. Чтобы хоть как-то утешиться, Есеня решил сходить к Жидяте — кто еще понимает толк в оружии? Есеня еле дождался утра, и выскочил из дома, наспех позавтракав.

На базаре уже собирался народ, день начинался солнечный, но Есене было не до того — он и сам не осознавал, почему ему так важно, чтобы кто-то оценил его работу. Если и Жидята не поймет, придется бросить все это и никогда больше не браться за такую ерунду.

Есеня постучал в оружейную лавку — Жидята поднимался поздно, поэтому встретил его заспанным и недовольным.

— Ну? — спросил он, когда Есеня сунул голову в дверь.

— Ножик принес посмотреть.

— Заходи, — проворчал Жидята.

Есеня вынул нож из-за пазухи, развернул тряпицу, в которую тот был завернут, и протянул лавочнику. Жидята мельком глянул на его детище и скривился.

— Сам делал?

Есеня кивнул.

— Оно и видно, — кивнул Жидята, и хотел уйти внутрь.